5 марта 1953 года умер Иосиф Виссарионович Сталин — коммунистический диктатор, долгие годы правивший Советским Союзом. Перед церемонией похорон было решено выставить его тело для прощания. Никто из членов советского правительства и предположить не мог, что эта инициатива обернется трагедией...

ПЕРВЫЕ ПОХОРОНЫ СТАЛИНА

В народной памяти похороны Сталина запечатлелись чудовищными давками на Трубной площади, в которых погибло немало людей. В этом противники Сталина непременно усматривают зловещий смысл: мол, диктатор и после смерти разохотился хлебнуть человеческой крови...

Точная цифра погибших неизвестна до сих пор. А причиной давки стало то, что попасть на Пушкинскую улицу «к Сталину» можно было только коленцами с Трубной площади, где были выгорожены тяжелыми военными машинами два узких прохода на Неглинку. Вся Трубная была запружена, а проходы шириной в тротуар — вдоль линии домов по ту и по другую сторону площади — были к тому же изогнуты буквой Г. И вот там, на сгибе, народ в основном и давился.

Воспоминания очевидцев рисуют прямо-таки апокалипсическую картину.

Будущий академик А.А.Петров, тогда студент физтеха, под вечер прибыл в Москву, но, представляя себе ситуацию весьма литературно (торжественное безмолвное движение прощальной очереди), он первым делом стал разыскивать собственно «конец очереди». И как ни странно, нашел. Очередь зарождалась на площади Белорусского вокзала, откуда — во всю ширь улицы Горького — люди шагали до Садового кольца, где их заворачивали в сторону Самотеки и, не пуская напрямую через Цветной бульвар к Трубной площади, гнали аж до улицы Чернышевского, с которой был поворот на бульварное кольцо у Покровских ворот.

Юра Гримм — будущий диссидент и правозащитник, а в ту пору 17-летний заводила ребят одного Замоскворецкого двора, вспоминает:

«С высоты сарая мы видели множество человеческих голов, так сжатых, что, казалось, в эту массу невозможно и палку втиснуть. Над толпой, выдыхаемый тысячами ртов, стоял сплошной, жуткий гул от криков и стонов. Это море людей колыхалось почти на одном месте, без видимого движения вперед. Выбраться из этого скопища было невозможно, так как все подъезды домов были закрыты и улица как бы превратилась в сплошной коридор. «Что будем делать, мужики?» — спросил кто-то. Лезть в толпу было боязно, но отступать тоже малоприятно. Мы сиганули вниз. Люди кричали: «Куда вас черт несет, вернитесь, пока не поздно!» Измученные давкой, они бы мечтали поменяться с нами местами, но влезть на ограду они уже просто не могли. Предварительно мы договорились держаться вместе, но, спрыгнув вниз, перестали себе принадлежать. Прежде я имел опыт динамовских «давок», когда конная милиция пускала болельщиков по узкому коридору к вестибюлю станции метро. В давке надо прижать руки к груди, стать как можно выше на цыпочках, а лучше, по возможности, подпрыгнуть — толпа тебя мгновенно сдавливает и несет куда нужно. Ноги могут и не касаться земли. И стараться при этом, чтобы тебя не притерло к стене. То, что мы испытывали сейчас, было во много раз страшнее: толпа вела себя наподобие океанских приливов и отливов.

Сначала она потащила нас к противоположной стене улицы: потом — несколько шагов назад, от цели нашего похода. Назад — особенно опасно, так как люди спотыкаются, теряют обувь, а подобрать ее невозможно. Потом пауза — и какая-то невиданная энергия уже несет нас к ограде и сдавливает с такой силой, что мне, привычному к давкам, становится не по себе. Потом опять пауза и уже под напором задних рядов нас тащит вперед: мы терлись своей одеждой о грязный чугун, кирпичную кладку, водосточные трубы, еле держащиеся в скобах. На середине улицы была опасность попасть в открывшийся люк. Если крышка люка сдвигалась, то колодец быстро доверху наполнялся провалившимися людьми, по которым волей-неволей приходилось ступать идущим следом. Подвернувшему ногу и упавшему помочь уже никто не мог — затопчут. Неизвестно, сколько времени мы двигались по улице Чехова.

Но наконец нас вынесло на Страстную площадь: все здесь вздохнули свободно. Справа открылось пространство для выхода из этого ада. Здесь стояли и сидели где попало растерзанные, приходящие в себя и ждущие своих люди. Они пытались привести себя в божеский вид и поскорее вернуться домой. В направлении Пушкинской улицы двигалась толпа самых отчаянных, решивших идти до конца. Некоторые не дошли до вожделенной цели всего несколько десятков метров: в 2 часа ночи был объявлен перерыв до 5 утра. Все подъезды возле Дома Союзов были забиты людьми, коротающими здесь ночь...»

Воспоминания поэта Евгения Евтушенко еще более мрачны и кровавы:

«Живым Сталина практически никто не видел. Или только издалека, на демонстрации. Телевидения тоже, практически, не было. Видели только в хронике: перед каждым сеансом в кинотеатре шла хроника. Так мы видели Сталина живым. Поэтому когда объявили, что доступ к телу Сталина открыт, то все сразу туда побежали. Все понимали, что будет давка. Но не догадывались какая... Вот я побежал от 4-й Мещанской (это напротив кинотеатра «Форум»), едва услышав по радио это известие... Ну и люди вокруг бежали. Забыв про работу, бежали... Меня всегда спрашивают, особенно за границей: «А при чем тут Чарли Чаплин?» Там, в фильме, показан человек в котелке и гриме Чарли Чаплина. А я видел его. Это был, видимо, клоун из цирка на Цветном бульваре, и он бежал, даже не отклеив чаплинские усики. Там были лилипуты — и я их тоже в фильм поместил. Почему я бежал? Я понял, что произошло какое-то уникальное событие. Вот: было чувство уникальности. Не могу сказать, что мною вела любовь к Сталину. Но это не было и обычное любопытство. Я хотел видеть, что происходит. И когда мы все туда попали, на Трубную площадь, с бульваров, с двух сторон, начала надвигаться огромная толпа. А там Трубную от продолжения Неглинки отделяли грузовики. И толпам, подошедшим со всех трех сторон, надо было просачиваться в узкие проходы с двух сторон площади между домами и этими грузовиками. Толпа прижимала к светофору, и только косточки хрустели...

Помню дом, где теперь театр-школа современной пьесы, — там на углу был светофор, на котором было насмерть распято несколько человек на моих глазах. Насмерть!

В каких-то местах приходилось просто поджимать ноги, потому что шли по мясу. Помню грузовик и офицера, которому передавали детей. Потому что и с детьми бежали... Детей там передавали по рукам, над толпой. Еще помню картину, которую мне не забыть никогда: трясущееся лицо офицера, которому погибающие люди кричали: «Уберите грузовики! Уберите грузовики!» То, что поставили грузовики, это было преступление. Ну, люди и трещали на этих углах грузовиков. И этот офицер чуть не плакал... И только отвечал: «Указания нет»... Вот это я запомнил. Указание было — поставить, а не убрать. И вот тогда я понял, что это значит — «указания нету». Несчастный человек!

Я там был инициатором одного дела, которое спасло очень многих людей. Не знаю почему, я крикнул людям, чтоб брались за руки, собирались в цепочки. В таких экстремальных ситуациях включается какой-то вид энергии, и мне пришла в голову мысль, чтоб люди, взявшись за руки, рассекали бы этот хаос на сегменты. Ибо водоворот толпы был неуправляем. Не потому, что люди нарочно топтали друг друга: они просто ничего не могли поделать. А цепочки немного успокоили это море... В фильме я хотел восстановить, как это было. Потому что документалистов наших там не было. Там была одна иностранная корреспондентка с фотоаппаратом, но его у нее отобрали — я это показал, — когда она снимала ту толпу, на Трубной.

А Сталина я так и не увидел...»

Всю ночь перед похоронами Москва не могла сомкнуть глаз: в окнах горели огни. Наутро под вой заводских гудков Сталин был помещен в саркофаг. Через несколько лет его вытащат оттуда, чтобы похоронить во второй раз...